Мы придем в ваш мозг и принесем хаос, Но вы об этом уже не узнаете. Тьма тоже хочет проявиться… 

 

Мне позвонила приятельница из Припяти и попросила приехать. Сказала только, что с младшей дочерью – беда и что все, что можно сделать за последние три года, сделали, но ее состояние ухудшается день ото дня, и облегчения по-прежнему нет. А дальше были слезы в трубку , рыдания, да такие, что отложив все дела я сел в поезд. Примерно в ста километрах от Киева, на берегу Днепра расположился небольшой многоэтажный, современный и очень уютный городок, одной стороной многоэтажек, потеснив сосновый лес, а другой отражаясь в чистых водах Днепра с гранитными набережными и маленькими кафе.

Меня встретила Мария Федоровна очень любезно. Беседа затянулась далеко за полночь. И, конечно, основная тема – младшая дочь Ира. И вот что Мария Федоровна мне рассказала: - До девятого класса Ира была нормальной девочкой. Спорт для нее всегда стоял на первом месте. Бегала лучше всех, каталась на лыжах быстрее всех. Ира была очень обязательная девочка. А в восьмом классе появилась у нее еще одна страсть – мотоциклы. Придет с автокурсов – глаза горят, вся перепачканная, усталая. А на следующий день опять туда. И вот стала она у меня просить мотоцикл. «Ну, ты же знаешь наши доходы», - говорю ей. Да и боялась я: столько всяких случаев… И вот, что она удумала: написала письмо своему отцу. А мы не общались с ним уже 12 лет. И так ждала от него ответа! Бегала к почтовому ящику по три раза в день. И дождалась… Через месяц, когда пришло письмо, сама из рук почтальона взяла, прибежала, закрылась в своей комнате. А я на работу ушла. Вернулась уже после часа ночи. Не стала беспокоить, подумала: спит, наверное. А утром зашла в комнату и обомлела: сидит моя Ирочка в кресле белая, как стенка, глаза стеклянные, в одну точку смотрят. Сама она словно остолбенела. А на коленях письмо это треклятое лежит… - Ирочка, Ирочка, что с тобой, доченька?! А она с кресла и поползла. Так и лежит на полу, глаза ледяные – в потолок. А я сделать ничего не могу, она же высокая, тяжелая и как резиновая вся стала. Я вызвала «скорую». Они ничего не понимают. Вторую бригаду вызвали. Так часа три с ней бились, а потом забрали на носилках в больницу. Сказали – психический шок. Вот так все и началось. Когда Ира вышла из больницы были какие-то соревнования по бегу в другом городе. Мне позвонили через два дня. Сказали, что у дочки сердечный приступ и лежит она в больнице в Киеве. Тогда все обошлось. Но от бега пришлось отказаться. Как только побольше нагрузки – начинается аритмия, да такая сильная, что ничего не помогает. . А потом с каждым годом все чаще стали эти сбои проявляться. И превратилась моя доченька в инвалида. А мечту о мотоцикле не оставила. Летом пошла работать на атомную станцию и к осени прикатила новенькую «Яву». К моторам у нее талант был. Мальчишки со всей Припяти к ней приезжали на консультации. Подъедет поздно вечером, посигналит, мол, все хорошо, и укатит на трассу. А за ней два десятка мотоциклов таких же с парнями, девчонками… А еще через два года вышла Ирочка замуж. Парень красивый, высокий. В общем, из таких, к кому девчонки сами на шею вешаются. Как-то поехали они к его матери в деревню. А она ведь даже на свадьбу к ним не пришла. Вернулись, а Ирочка на кровати двое суток проревела. Потом рассказала. - С порога его мать меня такими словами осыпала, да матом. Я такого не слышала никогда. Во дворе час простояли да все слушали… Так и ушли. А на автобусной остановке мне с сердцем плохо стало. Упала. Он меня два километра на руках нес до медпункта. Там нашатырем под носом поводила медсестра и разрешила полежать немного на лавке. С тех пор сердце Ирины стало срываться и без нагрузок по 5 – 7 раз в день. Приступы снять невозможно, всю трясет, сердце прямо выскакивает: так бьется быстро. Потом час лежит, очухивается. Прошла все комиссии, до исследовательского центра кардиологии. Они даже искусственно приступ вызывали… Стоят над ней час – консультируются, а она корчится, уже и говорить не может от боли и ужаса. А они все консультируются… Да все рассуждают: «пациент скорее мертв, чем жив»… Так и выписали. - А спустя три месяца я встретила прежнего тренера по бегу, - рассказывала Ира маме. - Посидели. Поговорили. И он научил меня приступ снимать. Только начнется сердцебиение, нужно лечь у стены, поднять на нее ноги, а минут через двадцать, когда станет успокаиваться сердце, потихоньку опустить их и полежать. С тех пор стало легче справляться с проблемой. Сама смогла в магазин ходить за продуктами, но не далеко. И все время смотрю по сторонам, если сейчас начнется приступ, куда мне бечь и на что ноги поднять… Мария Федоровна долго молчала, а я не спешил с расспросами. Тихо тикали ходики на стене, шипел, закипая чайник. Я смотрел в окно, на набережную. Там не торопясь, ходили люди, играла негромко музыка у кафе, а огни фонарей отражались в глади реки. Я смотрел и вспоминал, как мы с Марией Федоровной познакомились. Это было лет пятнадцать тому. Она пришла ко мне в мастерскую – я тогда работал ювелиром. Пришла холеная, с иголочки одетая во все самое модное женщина средних лет. Глаза умные, взгляд пронизывающий, на лице полуулыбка Джоконды. И выложила без обиняков: - Вы мне сделаете украшение из лома? А надо заметить, что в те времена за подобную работу давали от пяти и выше с конфискацией. Посмотрел, посмотрел и говорю: - Конечно. А потом сдружились. Я к ним в гости ходил. Младшая дочка пела под гитару. А Мария Федоровна чай накрывала. Это был человек очень волевой, умный, расчетливый, жесткий. О таких говорят – холодный авантюрист. Обожала хрусталь и книги по искусству. Тогда она работала барменом. Мы делали удивительные коктейли, слушали ABBA. А когда я заходил вечером в бар и смотрел, как лихо она управляется со стаканами и прочей посудой в такт музыке, иронично улыбаясь, – будто ей все нипочем, да еще и успевает при этом мило болтать с посетителями. Одну денежку в кассу, другую – в карман. А что делать – детей-то надо поднимать. Никто из ее ухажеров не задерживался у нее надолго, причем все люди порядочные. Она давила своей волей, требовала полного подчинения и была бескомпромиссна. Одним словом, конь в юбке. Теперь передо мной сидела усталая, еще не старая женщина, и видно было, как тяжело ей говорить, перебирая в памяти все неприятные и необъяснимые события последних лет. Безысходность, именно это слово приходило мне на ум, когда я глядел на нее. Тем временем Мария Федоровна продолжал свой рассказ: - Ирочка таяла на глазах, боялась выходить на улицу, постоянно задергивала шторы и все как-то тревожно оглядывалась, будто кто-то за ее спиной стоит. А потом и вовсе началось светопреставление. Целыми днями сидит в темной углу, бормочет чего-то, будто с кем-то невидимым разговор ведет. Есть стала только по ночам. Залезет под стол, возьмет миску глубокую, все что есть сольет туда – и первое, и второе, и чайную заварку в том числе, и жадно, быстро все съедает. А недавно я голос из спальни услышала мужской. Голос кричал и матерился на чем свет стоит. Испугалась, вбежала, а там у батареи сидит моя Ирочка: глаза как угли горят, сама белая, вся дрожит и с такой ненавистью на меня смотрит… и никого больше в комнате. Я спрашиваю: - Ты что… Ирочка. Я так испугалась… - Как же, тебя даже хреном конским не испугаешь, старая курва, - зарычала на меня мужским, хриплым басом Ирочка. - Доченька, ты что же это такое говоришь?! Мне страшно, у меня же сердце больное! - Да ты мразь!!! Да ты точно сбрендила, инвалидка на все башку. Не сдохла еще? А вякаешь, как раздавленная, ха-ха-ха. Скоро, скоро уже я и в тебя войду, только эту квартиру дососу. Поди подмойся и мы порезвимся. Ох, нравится мне у вас, хор-р-роший мир и жратвы много. А потом холод, как из могилы по комнате пошел. Дорожка на полу вдруг как приподнимется – будто кто под ней двигается. Не удержалась я, жутко мне стало по-настоящему. Хотела уйти, а ноги не идут. Смотрю, а Ирочка моя вся серая, как земля стала, смотрит страшно и этим голосом кричит: - Дай пить, курва, пить дай, мразь, дай пить курва, дай пить, мразь, пить хочу, хочу пить, пить хочу, хочу пить… Продолжалось это часа четыре. Как на улице оказалась и не помню. Я под окном стояла, а с нашего балкона на втором этаже все несся этот ужас Вернулась в дом, когда уже стемнело, а идти боюсь. Пошла к соседке, посидела, о чем-то говорили. А потом ее попросила: - Сходи, посмотри, как там Ира. Соседка только странно так на меня взглянула, но ничего спрашивать не стала, пошла. А когда вернулась, сообщила: - Ира дома сидит, сказала, что тебя нет, что позже придешь. Я как домой вернулась, сразу на кухню прошла, и всю ночь там просидела. А часов в восемь слышу, дверь хлопнула входная. Ушла моя Ира. И я тут же за телефон – тебе звонить… Вот такие дела у нас… Мы молчали, и чувствовал я, что многое здесь недоговаривается. Но торопить события – себе вредить. И я ждал. А на утро следующего дня приехала Ира, мы встретились как старые друзья. Но разговаривать в доме было почему-то неудобно, и мы ушли в парк. Долго бродили по уютным дорожкам осеннего соснового леса, говорили о всяких пустяках, больше о ее детстве, друзьях, увлечениях. И постепенно, как-то невзначай, я заговорил о ее отце, о письме. Все боялся, что она замкнется, и тогда труднее будет докопаться до истины. Но мои опасения были напрасны. - Все неприятности начались до письма, - охотно начала рассказывать Ира, - еще летом. Я тогда перешла в 10 класс. К нам тогда переехала старшая сестра моя с мужем. У них только маленький родился. Я по набережной с Дениской часто гуляла. Веду коляску как-то, а навстречу завуч моей школы идет, поздоровались. Она спросила про здоровье, про маму и ушла. А через две недели после начала занятий в школе меня вызывают на закрытый педсовет. Мне не дали и слова сказать. Поставили посреди учительской, и как в тире по мишени со всех сторон стали стрелять обвинениями. Сначала я все спрашивала, в чем виновата, что натворила. Стою краснею. А когда стали гулящей да преступницей называть, комок к горлу подступил, ничего не могу говорить. Слезы душат. В общем, выгнали меня из школы. Сидела дома. А через месяц мать приехала из командировки. Я все ей рассказала. Она пошла в школу, поругалась. Меня опять зачислили. Но я так и не смогла пойти туда – слишком больно было. Перевелась на заочное. И чуть позже устроилась на станцию работать штукатуром-маляром. Мать все говорила, коль не учишься, как все нормальные люди, иди, зарабатывай на жизнь, таскай ведра с раствором. Работа и вправду тяжелая, я себе кишки и надорвала, да и сердце мое не выдерживало… А потом письмо от отца пришло, я так обрадовалась! Закрылась в комнате, села поудобнее. Смотрю на конверт, радуюсь, я ведь об этом 10 лет мечтала: как письмо напишу, как ответ получу. А потом. Как мы встретимся, обнимемся, и я стану папе все-все рассказывать, только бы он меня не отпускал и держал в своих руках долго-долго. Я бы к нему прижалась и замерла. И вот оно письмо, открыла, читаю. А в глазах темнеет. Писала мне его теперешняя жена. Осыпала меня проклятьями. И в конце там такие слова были - теперь, мол, ты никого беспокоить не станешь, я об этом позаботилась. Я больше ничего не помню, очнулась в больнице. И все тело так болит. А через месяца три вышла замуж. Нам с Аликом податься было некуда. У мамы жили полгода. Характер у нее сами знаете какой, ну и Алик не подарок. В общем, как-то на ночь глядя, выгнала она нас из дома. Хорошо, лето было. Всю ночь прогуляли. Жили по углам месяца три. А тут Алику квартиру дали от атомной станции, вскоре я родила, хоть и запрещали мне с моим-то сердцем. Врачи, пока я носила. Приезжали раза четыре по «скорой». Все хотели аборт сделать. Так я потом стала от них скрываться. Как увижу машину скорой в окне, спущусь в подвал, там спрячусь. Вот так и дотянула. Роды были тяжелые, разрывов много. После меня на лед положили и забыли. А кровь все равно не останавливалась. Это у всех такое, кто на атомной работает. В общем полтора суток пролежала, пока обо мне вспомнили. Так вот почки и застудила. Постепенно стало в теле все болеть: то сердце, то почки, то суставы. А то страхи стали наваливаться по ночам. Лежу, думаю. Да ведь раньше я ничего не боялась, что со мной происходит? Юлечку из реанимации через три недели ко мне перевели. А молока все нет, перегорело. И поплакаться некому. За месяц Алик только дин раз пришел. Пустили его в палату: я ведь не ходила. Принес сетку апельсинов, сказал «поздравляю», чего-то еще промямлил и ушел. Вернулась я домой с дочкой, а там шаром покати. Спасибо, соседка то еды принесет, то пару ползунков – у нее самой двойня. Да иногда сестра чего-нибудь подкидывала. Так до года Юлечку и растила. Пыталась анализировать, что же со мной происходит: почему страхи давят, откуда столько боли? Почему люди от меня шарахаются? Ведь я молодая еще, а таблетки уже горстями ем. И как только ночь – лежу, трясусь от страха, и слышу голос. Да такой настойчивый: «Иди на балкон!» Раз не выдержала и пошла. Опять слышу: «перелезь через перила». Перелезла как зомби. Подняла глаза вверх, а там луна огромная, яркая, меня всю светом залила. А голос все свое: «Зачем тебе такая жизнь, прыгай!» Я уже руку одну отпустила… А Юлечка расплакалась, да громко так. Я словно очнулась: постояла, постояла и перелезла назад. С тех пор прошло немного времени, как вдруг вернулся Алик, стал прощения просить, чуть не плакать. Я и простила. А куда деваться: ни работы, ни денег, сама вся в болячках. Я смогла чаще бывать у матери, иногда заскочу на часок, иногда и заночую, а потом опять к себе. Вроде бы все начало налаживаться, как вдруг новая напасть: голос стал хриплый, грубый такой из меня вырываться. Такую мерзость несет – жутко слушать. Я давно уже из-за страхов на автобусах не езжу, а теперь и подавно. Даже в магазин зайду, быстро что-то куплю и убегаю: этот голос ведь в любой момент может начать поносить и материться на всех вокруг, а тело становится непослушным. Если не успею убежать, так и стою, а люди от меня шарахаются как от прокаженной. А после этого всегда приступ начинается. Раньше стеснялась, а теперь все равно: встаю вниз головой к стене, и тогда быстро проходит. Иногда люди подходят, помощь предлагают. Как-то двое парней до дома донесли. Есть же добрые люди. Стала всерьез причину искать, к бабкам ездить, экстрасенсам, целителям. Но все меня только гонят. Иные хотя и поговорить могут, а потом заявляют, мол, мы ничего сделать не можем, ищи настоящую силу. А где ее искать не говорят, только головами качают. Свещеник вот один, постричься в монахини посоветовал: «Молись, Бог милостив, простит грехи». А какие такие у меня грехи? Грех, что выжила, что не свихнулась, не сломалась?!

 

 

..................... продолжение следует